Дыбр.

[cheshire_pig]

Разговорились тут в гостях: правда, пока в гостиной, а не на кухне. Милые люди, к шестидесяти, всю жизнь никуда не выезжали. Спрашивали про Израиль, как там, что там. Как уезжали да почему уезжали. Всех ли диссидентов отпускали.
Ребята, говорю, не путайте отказников с диссидентами. Впрочем, я все равно не был ни тем, ни другим.

Интересно: оба слова еще недавно неоспоримо принадлежали прошлому. А сегодня, глянь, диссиденты уже вовсю обратно есть, хотя за границу их пока насильно не выгоняют и гражданства вдогонку заочно не лишают. Правда, частенько считают врагами, поливают по-разному, что, в общем, вполне свидетельствует в пользу качества работы советской идеологической службы. И Союза уж сколько лет как нет, а любой несогласный у нас все еще к врагу ближе, чем к своим.
В свое время, стоя с приятелем моим, который, собственно, в отказе был с момента рождения, на какой-то смутной демонстрации в поддержку кого-то или чего-то (дело было в 88-м, кажется, году; демонстрацию, конечно, разогнали, но как-то вяло: идеологическая накачка у ментов уже немного прохудилась, инструкции велели гонять, а дух уже переменился, и даже не арестовали никого), так вот, стоя там с приятелем, наблюдал я горячий спор между мужчиной лет сорока и двумя парнями постарше меня с характерной скорбью в глазах. Спор, собственно, горячим был только с одной стороны, с другой же стороны, скорее, термостойким: мужчина ожесточенно доказывал, что именно надо изменить в стране (ну там, 6-я глава Конституции, 121-я статья УК, что-то еще, фратерните, эгалите), а молодые люди вежливо ему кивали, пряча в и без того традиционно скорбных глазах добавочную тоску от впустую разбазариваемого времени. 6-я статья их не возбуждала.
В конце концов собеседник, взбешенный отсутствием поддержки, вскричал: "Да что вы молчите, вам что, наплевать на страну?", и в ответ услышал вежливое "Да."
Понимаешь, мужик, сказали ему негромко и вежливо, нас не интересует эта страна. Она нас никогда не интересовала. Наши родители открыто сказали, что хотят отсюда уехать. За это моего отца, продолжал парень, выгнали из института, а мать уволили из больницы. Мой отец, сказал он, последние 13 лет работает уборщиком в школе. Никаким уборщиком, разумеется, отец парня не работал, но и архангельский опыт Бродского в памяти был еще свеж: приятельница-учительница как-то его туда оформила, а зарплату отдавала какой-то бабуле, которая на самом деле и убиралась в этой школе. Деньги же семья получала каким-то образом то ли от "Джойнта", то ли еще от кого: хватало; отец же занимался тем, что помогал другим таким же получать вызовы из Израиля и деньги на жизнь. Так вот, продолжал парень, вы поймите: это вам интересно, как будет жить ваша страна. Нам интересно в этом плане только одно: чтобы она жила без нас. А мы без нее. Все просто, да?

Так получилось, что мой круг общения в последние шесть лет до отъезда составляли ребята из семей отказников. Это были мои сверстники или чуть постарше, и среди них, объединенных общей проблемой невозможности жить там, где хочешь, были очень разные люди. Там были и очень религиозные дети очень религиозных родителей, и от них я наслушался рассказов о поездках то в Ригу, то в Москву за подпольным обрезанием. Они были настоящими верующими сионистами и никаких разговоров о отъезде в Штаты в своем присутствии не терпели. Другие как раз вполне открыто не собирались ехать в Израиль, а вызовом предполагали воспользоваться только для того, чтобы пересечь границу соцлагеря, а там, разумеется, взять курс на Штаты. Первые недолюбливали последних и упрекали в лицемерии; последние недолюбливали первых и предлагали все претензии направлять в Верховный Совет. Все вместе вполне мирно уживались, коль скоро и те, и другие имели одну и ту же значительно более насущную проблему на всех: ни в Израиль, ни в Штаты не выпускали.
Это было очень специфическое явление, которое так и не дождалось, насколько мне известно, своего исследователя. Вышла, правда, чья-то книжка "Дети отказа", посвященная как раз поколению молодежи, всю сознательную - в буквальном смысле - жизнь проживших в атмосфере неприятия страны, в которой они жили. Их не принимали - они сами не хотели, и их родители не хотели - ни в октябрята, ни в пионеры, ни в комсомол, и уже этим становились чужими сверстникам, для которых идеологический смысл обязательного следования трехступенчатым маршрутом был, разумеется, замазан пустой говорильней, зато большое значение имело прохождение одинаковых ритуалов, этакий род трехстадийной инициации, которой дети отказников были лишены. Их не принимали в массу престижных ВУЗов, и питерский Политех оставался чуть ли не последним прибежищем еврейской косящей скорбным глазом за бугор интеллигенции, отчего его и называли иногда промеж собой филиалом ОВИРа. Не оттого ли среди моих ровесников так много людей, забросивших после отъезда свое отнюдь не самое плохое техническое образование и отправившихся по университетам учиться по новой - к чему душа лежит?
В отличие от диссидентов, которые боролись с режимом, хотели перемен в своей стране и болели за нее, отказники ждали от страны только одного: чтобы она избавила себя от них и их от себя. Им не было дела до политических перемен; точнее, им было до них дело ровно в той степени, в какой эти перемены могли приблизить или отдалить их отъезд из Союза. Им не было дела до судьбы страны, ее величия или ничтожества, войны в Афгане, карабахского конфликта, Приднестровья и так далее. Зато в любой компании вам могли подробно рассказать о Ликуде и Маарахе, республиканцах и демократах, шаббате и Песахе.

Я, собственно, к тому, что, похоже, понятие "диссидент" к нам потихоньку возвращается. Дай бог, чтобы это мне только казалось, потому что оттуда и до понятия "отказник", в общем, рукой подать.