Дыбр.

Разговорились тут в гостях: правда, пока в гостиной, а не на кухне. Милые люди, к шестидесяти, всю жизнь никуда не выезжали. Спрашивали про Израиль, как там, что там. Как уезжали да почему уезжали. Всех ли диссидентов отпускали.
Ребята, говорю, не путайте отказников с диссидентами. Впрочем, я все равно не был ни тем, ни другим.

Интересно: оба слова еще недавно неоспоримо принадлежали прошлому. А сегодня, глянь, диссиденты уже вовсю обратно есть, хотя за границу их пока насильно не выгоняют и гражданства вдогонку заочно не лишают. Правда, частенько считают врагами, поливают по-разному, что, в общем, вполне свидетельствует в пользу качества работы советской идеологической службы. И Союза уж сколько лет как нет, а любой несогласный у нас все еще к врагу ближе, чем к своим.( Read more... )

Эх...

Вообще-то самомнение не есть качество, которого мне категорически не хватает. Я, в общем, им уже делиться могу. Жертвовать нуждающимся безвозмездно и невозвратно в любых объемах, от меня не убудет. Я его генерирую, как корова молоко. Или нет, не генерирую. Если бы генерировал, его могло бы быть много или мало, а правильное употребление слова диктует ему быть большим или маленьким. Значит, у меня не много самомнения, а просто большое самомнение. Очень большое. Такое большое, что если бы от него можно было отрезать по кусочку, я бы жертвовал эти обрезки нуждающимся. Безвозмездно и невозвратно. А мог бы давать в рост, под проценты, но ведь не давал бы, а жертвовал бы. Филантропствовал бы. Бескорыстно. От осознания собственного бескорыстия мое самомнение еще больше бы выросло. Но поскольку оно у меня все же одно, хотя и очень большое, я его уродовать не хочу и ничего от него отрезать не буду. И не буду никому жертвовать. И в рост давать не буду ни под какие проценты. Хотя все равно не давал бы, даже если бы и стал отрезать. Потому что я бескорыстный. И бог с ним с самомнением, пусть оно больше не растет. Оно и так очень большое. Его, наверное, можно было бы показывать зевакам за деньги и стать богатым. Я бы стал очень богатым, и, несомненно, мое самомнение еще больше бы выросло от сознания, что я такой богатый. И я бы стал еще богаче, потому что чем больше самомнение, на которое смотрят зеваки, тем больше денег они платят за то, чтобы на него посмотреть. И мое богатство росло бы вместе с моим самомнением, и это такой процесс, в общем, с положительной обратной связью, и они оба, богатство и самомнение, увеличивались бы экспоненциально.
И очень быстро достигли бы точки на графике, которую еще древние математики назвали Точкой Ниибета. Потому что с таким самомнением и такими деньгами... ну вы поняли. Тут, в общем, даже с чем-то одним уже... А уж с ними обоими...
Жалко, что даже такое великое самомнение не видно глазом. Ухом, в общем, тоже не слышно, да и не должно бы, по идее, быть слышно, потому как тогда говорили бы не о большом самомнении, а о громком. И его бы не смотрели, а слушали. Можно а капелла, а можно под музыку. Но его не слушают, потому что оно неслышно. Правда, и не смотрят тоже, потому что его не видно. А вот если бы его было видно, я бы его показывал за деньги, и стал бы богатым. И сидел бы на точке ниибета.
Но и его не видно, и я небогат, и точка та... эх... на графике-то...